Сознание собственного "Я"

 Сознание «Я» противопоставлено предметному сознанию. Сознание «Я» имеет четыре формальных признака: 1. чувство деятельности — осознание себя в качестве активного существа; 2. осознание собственного единства: в каждый данный момент я сознаю, что я един; 3. осознание собственной идентичности: я остаюсь тем, кем был всегда; 4. осознание того, что «Я» отлично от остального мира, от всего, что не является «Я». В рамках этих четырех признаков сознание «Я» выказывает различные уровни развития: от простейшего, убогого бытия до полнокровной жизни, богатой самыми разнообразными осознанными переживаниями. Развиваясь от низшего уровня к высшему, «Я» постепенно осознает себя как личность. Аномалии сознания собственного «Я» в типичных случаях представляют собой отсутствие того или иного из перечисленных формальных признаков.

Активность «Я»

Сознание «Я» наличествует во всех событиях психической жизни. В форме «я мыслю» оно сопровождает все восприятия, представления и мысли — тогда как чувства пассивны, а инстинкты представляют собой приведенные в движение состояния «Я». Вся психическая жизнь включает в себя переживание единственной и фундаментальной активности. Любое проявление психического — восприятие, телесное ощущение, воспоминание, представление, мысль, чувство — несет в себе этот особый аспект принадлежности «мне»; данное качество психики  называется  персонализацией. Когда перечисленные проявления психического сопровождаются осознанием того, что они не принадлежат мне, чужды, автоматичны, существуют сами по себе, приходят извне, мы имеем дело с феноменом деперсонализации.

1. Изменения, касающиеся осознания собственного наличного бытия. Феномены, имеющие отношение к недостаточному осознанию собственных действий, — это деперсонализация и дереализация (отчуждение воспринимаемого мира), утрата нормального ощущения собственного тела, субъективная неспособность представлять и вспоминать, заторможенность чувств, осознание автоматизма собственного поведения. Все перечисленные феномены находятся в очевидной связи друг с другом.

Больные, у которых данное явление развито относительно слабо, чувствуют себя отчужденными от себя же самих, изменившимися, механическими. Они живописно рассказывают о своем сумеречном состоянии; они утверждают, что уже не являются естественным образом самими собой. Больные говорят также: «Я только машина, автомат. Это вовсе не я ощущаю, говорю, ем, страдаю, сплю; тот, кто делает все это, — не я. Настоящий „я“ больше не существует. Я умер. Я чувствую, что я — абсолютное Ничто».

Больная говорит: «Я не живу. Я не могу двигаться. У меня нет ни разума, ни чувств. Меня никогда не было; люди просто думали, что я существую». Другая больная говорит: «Самое худшее заключается в том, что я не есмь... Меня не существует до такой степени, что я не могу ни умываться, ни пить». Речь идет не о том, что она — ничто, а о том, что ее просто-напросто нет; она только действует так, словно существует в действительности. Говоря о том, что она делает, «не существуя», она употребляет слово «вертеться»; она не делает ничего такого, что исходило бы из ощущения «я есмь».

В этом специфическом феномене примечательно то, что человек, обладая бытием, больше не способен чувствовать собственное бытие. Декартовское «мыслю, следовательно, существую» еще может поверхностно мыслиться, но уже не может полноценно переживаться.

2. Изменения, касающиеся сознания принадлежности «мне» тех или иных проявлений психического. Утрата ощущения собственного бытия может быть понята также как ослабление осознания того, что те или иные проявления психического принадлежат именно «мне» — между тем как в норме такое осознание сопровождает любое событие психической жизни. В обычной жизни мы не замечаем, насколько существенную роль играет единство переживания, объемлющего все проявления психического. Для нас само собой разумеется, что когда мы думаем — это думаем именно мы, что мысль — это наша мысль, а внезапные идеи, которые кажутся нам странными и, возможно, заставляют нас говорить «мне кажется» вместо «я думаю», — это также наши мысли, продуманные не кем иным, как нами.

Это общее осознание того, что различные проявления психического принадлежат «Я», может изменяться в различных направлениях и принимать формы, которые невозможно постичь или вообразить и по отношению к которым не удается проявить эмпатию. В отношении навязчивых явлений, когда больной оказывается не в состоянии избавиться от преследующих его мелодий, представлений или фраз, мы все еще можем проявить известную меру понимания: ведь в подобных случаях та составляющая переживаний, которая причиняет больному страдания, воспринимается им как часть его собственных мыслей. Что же касается того типа мышления, с которым мы сталкиваемся у шизофреников, то он характеризуется принципиальным отличием: больные толкуют о «мыслях, сделанных другими» и об «отнятии мыслей» (пользуясь их собственными словами, которые психопатология волей-неволей вынуждена была взять на вооружение). Больной мыслит о чем-то и одновременно ощущает, что его мысли — это мысли кого-то другого, кто каким-то образом навязал их ему. В тот самый момент, когда возникает мысль, возникает и непосредственное осознание того, что мыслит не сам больной, а некто внешний по отношению к нему. Больной не знает, почему у него появилась данная мысль; в его намерения вовсе не входило мыслить именно об этом. Мало того что он не чувствует себя хозяином собственных мыслей — он ощущает, что находится под властью какой-то недоступной пониманию внешней силы.

«На меня оказывается какое-то искусственное воздействие; чувство подсказывает мне, что кто-то словно привязал себя к моему духу и к моей душе — подобно тому как при игре в карты кто-то, подглядывающий из-за плеча игрока, может вмешиваться в ход игры» (больной шизофренией).Больным свойственно считать, что мысли не только «делаются» для них, но и «отнимаются» у них. Исчезновение мысли сопровождается возникновением чувства, будто это произошло вследствие какого-то воздействия со стороны. Затем, вне всякого контекста, возникает новая мысль. Это тоже «делается» извне.Больная рассказывает, что, когда она хочет о чем-то подумать — например, о каком-то деле, — все ее мысли внезапно расходятся, как занавес. Чем больше она старается, тем больше ей приходится страдать (словно из ее головы вытягивают веревку). Все-таки ей удается удержать эти мысли или восстановить их в себе.

Необычайно трудно вообразить, что представляют собой переживания, связанные с этим «деланием» («наведением») мыслей и «отнятием» мыслей. Мы вынуждены ограничиться принятием к сведению соответствующих сообщений и довериться предоставляемым в наше распоряжение описаниям феноменов, которые в остальном легко распознаются и которые не следует смешивать с мыслями необычного содержания, немотивированными идеями или навязчивыми явлениями.

Существует еще один аномальный модус представления мыслей. Никто не «говорит» их больному, они не «делаются» для него, он не оказывает им никакого противодействия. Тем не менее мысли не принадлежат ему и не имеют ничего общего с тем, о чем он обычно думает; они внезапно «вручаются» ему, появляясь, подобно вдохновению, откуда-то извне: «Я никогда их не читал и не слышал. Они приходят непрошеными. Я не отваживаюсь считать самого себя их источником, но я счастлив, что, не мысля их, тем не менее знаю их. Они приходят внезапно, подобно дару, и я не смею полагать, что они — мои» (Gruhle).

Это ощущение «сделанности» может охватить любую форму человеческой активности — не только мышление, но и хождение пешком, речь, поведение. Во всех этих феноменах принципиальную роль играет момент воздействия на волю. Речь идет о чем-то принципиально ином, нежели жалобы лиц, страдающих расстройствами личности (психопатиями) и депрессиями и утверждающих, будто они утратили способность действовать и превратились в настоящие автоматы; в данном случае мы имеем в виду элементарное переживание оказываемого на человека «действительного воздействия». Больные ощущают, что их что-то тормозит и задерживает извне. Они не могут делать то, что хотят: стоит человеку захотеть что-то поднять, как его рука чем-то удерживается; он оказывается во власти какой-то психической силы. Больные ощущают, что их тянут назад, что их лишили способности двигаться, обратили в камень. У них внезапно возникает чувство, будто они больше не могут идти — словно их охватил паралич, — после чего они столь же внезапно продолжают идти дальше. Их речь вдруг обрывается. Они могут делать движения, которые они вовсе не хотят делать, испытывая при этом удивление из-за того, что рука направляется ко лбу или что приходится напасть на другого человека. В их намерения это вовсе не входило. Все это ощущается как действие некоей чуждой, недоступной пониманию силы. Больной, о котором сообщает Берце, говорит: «Я вовсе не кричал; это из меня кричали голосовые связки... Руки поворачиваются то туда, то сюда, я не управляю ими и не могу их остановить». Речь идет о феноменах, которые, кажется, выходят за рамки нашего воображения. С одной стороны, в них сохраняется некоторое сходство с волевым актом; с другой стороны, они похожи на аутистические рефлекторные движения, которые мы только наблюдаем. Они «делаются» для человека, но не осуществляются им самостоятельно. Следующие отрывки из описания, принадлежащего самому больному, прольют дополнительный свет на природу обсуждаемых феноменов:

«Особенно замечательно это „чудо кричания“: мои дыхательные мышцы... приводятся в движение таким образом, что я оказываюсь вынужден кричать — если я не предпринимаю нечеловеческих усилий, чтобы сдержать себя... что не всегда бывает возможно из-за внезапности импульса, или, точнее говоря, я должен неустанно сосредоточивать все свое внимание на этой точке... Иногда крики повторяются с такой скоростью и частотой, что мое состояние становится невыносимым... поскольку в моих воплях встречаются членораздельные слова, нельзя сказать, чтобы моя воля была совершенно ни при чем... Только о нечленораздельных воплях можно сказать, что они действительно вынуждены и автоматичны... Вся моя мускулатура подвергается воздействию, которое можно приписать только какой-то внешней силе... Трудности, с которыми мне приходится сталкиваться, когда я хочу поиграть на фортепиано, также не поддаются описанию: это паралич моих пальцев, изменение направления моего взгляда, отклонение пальцев от правильных клавиш, ускорение темпа из-за преждевременных движений пальцев и т. д.». У того же больного мы встречаем аналогичные переживания, связанные со «сделанными мыслями», «отнятием мыслей» и т. д.

Известны также случаи, когда в качестве «сделанных» переживаются инстинктивные влечения — в частности, сексуальные.

Больной шизофренией описывает «метафизическое наслаждение с девушками без всякого личного контакта... Хорошенькая девушка, проходя мимо, кокетливо стреляет глазками. На нее обращаешь внимание. Происходит знакомство, словно вы — пара любовников. Чуть погодя она делает жест рукой в направлении своего лона. Она хочет вызвать сексуальное возбуждение на расстоянии, телепатически, без физического контакта и привести к поллюции, как при настоящем объятии».

Другая больная говорит: «Мне сделали характер».

Единство «Я»

Переживание фундаментального единства «Я» может подвергаться заметным изменениям. Например, иногда во время разговора мы замечаем, что говорим словно автоматически (хотя, возможно, вполне правильно); мы можем наблюдать за самими собой и слушать себя как бы со стороны. Если такое раздвоение длится достаточно долго, обычное течение мыслей нарушается (больные описывают это явление в самых отчетливых словах и выражениях); но за короткий промежуток времени мы переживаем «раздвоенность» собственной личности без каких бы то ни было расстройств. Речь здесь идет не о широко известных ситуациях, которые мы привыкли описывать формулами типа: «Две души живут во мне. И обе не в ладах друг с другом», не о борьбе разума со страстями и т. п. Нас также не должны вводить в заблуждение больные, считающие раздвоением личности собственные навязчивые идеи или по тем или иным причинам объявляющие себя носителями раздвоенного «Я» (как, например, при аутоскопических галлюцинациях). Наконец, переживание, которое мы здесь имеем в виду, не может быть отождествлено с так называемым раздвоением личности, представляющим собой объективную данность при альтернирующем состоянии сознания. Переживание раздвоенности в истинном смысле возникает только тогда, когда характер развертывания двух рядов событий психической жизни позволяет говорить о двух отдельных, абсолютно независимых друг от друга личностях, каждой из которых свойственны свои переживания и специфические ассоциации в сфере чувств. В старом автобиографическом тексте патера Сурина  находется выразительное (со скидкой на религиозный характер языка) описание именно такого переживания:

«Дело зашло настолько далеко, что мне показалось, будто Бог из-за моих грехов позволил, дабы в Церкви произошло нечто необычное (патер практиковал экзорцизм). Дьявол покидает тело одержимого и вселяется в мое тело, валит меня на землю и жестоко избивает в течение нескольких часов. Я не могу описать в точности, что же именно происходит: этот дух объединяется с моим духом и отнимает у меня сознание и свободу моей собственной души. Он царит во мне как какое-то другое „Я“, будто у меня две души: одна лишена возможности распоряжаться собственным телом и загнана в угол, тогда как другая — захватчица — обладает непререкаемой властью. Оба духа борются внутри одного тела, и моя душа оказывается, так сказать, расщепленной надвое. Одна часть подчинена этому дьяволу, тогда как другая действует согласно собственным или Божественным мотивам. Я чувствую глубокий покой и согласие с Богом и одновременно не знаю, откуда берется то страшное неистовство и та ненависть к Нему, которые я ощущаю в себе, то бешеное желание оторваться от Него, которое всех так изумляет; но я чувствую также великую радость и кротость духа, которая кричит во мне наряду с дьяволом. Я ощущаю себя проклятым, я испытываю ужас — словно в одну из моих душ вонзились шипы отчаяния, моего собственного отчаяния, тогда как моя вторая душа вовсю насмехается над виновником моих страданий и проклинает его. Мои крики доносятся с обеих сторон, и я не могу понять, что же именно в них преобладает — радость или ярость. Когда я приближаюсь к причастию, меня начинает бить безумная дрожь, которую я не в силах остановить; кажется, что она вызвана как страхом его непосредственной близости, так и преклонением перед ним. Одна душа побуждает меня перекрестить собственные уста, тогда как вторая останавливает меня и заставляет в бешенстве кусать пальцы. Во время таких приступов мне бывает легче молиться; мое тело катается по земле, и священники проклинают меня так, словно я — Сатана; я испытываю радость из-за того, что я стал Сатаной, — но не потому, что бунтую против Бога, а из-за собственных жалких грехов» (судя по всему, патер стал жертвой шизофренического процесса) .

Описания этих переживаний раздвоенности — когда «Я» в действительности одно, но ощущает себя как два, живет одновременно в двух ассоциативных рядах и обладает знанием об обоих, — редки, но примечательны. Факты подобного двойного существования не могут быть оспорены, а относящиеся к ним формулировки всегда противоречивы.

Идентичность «Я»

Третий признак сознания собственного «Я» — осознание собственной идентичности во времени. Часто больные шизофренией, говоря о своей жизни до начала психоза, утверждают, что это были не они сами, а кто-то другой. Один из больных формулирует свое переживание следующим образом:

«Рассказывая свою историю, я сознаю, что все это было пережито только частью моего нынешнего „Я“. То, что было до 23 декабря 1901 года, я не могу назвать своим нынешним „Я“; прошлое „Я“ ныне кажется мне маленьким карликом внутри меня. Это неприятное чувство; мое ощущение бытия нарушается, когда я описываю свои прошлые переживания в первом лице. Я могу делать это только прибегая к образным представлениям и сознавая, что карлик царил до упомянутого дня, но его роль уже исчерпана».

Противопоставление сознания «Я» внешнему миру

Четвертый признак сознания собственного «Я» состоит в отчетливом противопоставлении «Я» окружающему миру. Судя по некоторым достаточно невразумительным утверждениям больных шизофренией, они отождествляют себя с предметами внешнего мира. Они страдают от действий, совершаемых другими. Когда кто-то работает за прялкой или выбивает ковер, они говорят: «Почему ты прядешь меня?», «Почему ты бьешь меня?». Больной шизофренией говорит: «Я видел перед собой водоворот; или, точнее, я чувствовал, как это я сам верчусь в ограниченном пространстве». В одном из сообщений, сделанных в состоянии мескалинового отравления, читаем: «Я чувствовал, как собачий лай, касаясь моего тела, причиняет мне боль; собака была в лае, а я был в боли». Под воздействием гашиша: «Я стал апельсиновой долькой».

К той же категории мы можем отнести переживания больных, подверженных мгновенному ощущению, будто они исчезают, будто они становятся чем-то вроде «математических точек» или продолжают жить в окружающих предметах. Бодлер описывает нечто в этом роде в связи с отравлением гашишем: «Иногда личность исчезает, и объективная реальность — как это бывает у поэтов-пантеистов — занимает ее место; но происходящее настолько аномально, что вид предметов внешнего мира заставляет Вас забыть о собственном существовании, и очень скоро вы словно вплываете в них. Вы смотрите на дерево, склоняющееся под дуновениями ветра. Будучи поэтом, Вы совершенно естественно видите в нем собственный символ — но не проходит и нескольких секунд, как оно становится вами. Вы приписываете ему ваши страсти, Ваши стремления, вашу тоску. Его вздохи, его колебания становятся вашими, и вот Вы уже дерево. То же с птицей, парящей высоко в небесной синеве; поначалу она, возможно, всего лишь символизирует вечное стремление подняться над людскими заботами, но потом вы внезапно превращаетесь в самое птицу. Представьте себе, что вы сидите и курите трубку; ваше внимание чуть-чуть задерживается на голубом дымке трубки... и вот возникает какое-то особенное уравнение, заставляющее вас ощутить, что это именно вы там клубитесь, вы превращаетесь в трубку (и чувствуете, что ее набили именно вами, как табаком) и тем самым наделяетесь удивительной способностью курить самого себя».

Больной шизофренией говорит: «Чувство собственного „Я“ уменьшилось до такой степени, что возникла необходимость дополнить его другой личностью — какое-то желание иметь рядом с собой более сильные „Я“, которые могли бы меня защитить... Я чувствовал себя так, словно я — лишь частичка человека».

Добавим сюда еще несколько сообщений о сходных переживаниях, объединяемых той же стертостью грани, которая в обычных условиях разделяет «Я» и внешний мир. Больные шизофренией часто уверяют, что весь мир знает их мысли. Больные отвечают на все вопросы фразой: «Почему вы меня спрашиваете, вы ведь и так все знаете».Больные замечают, что стоит им подумать о чем-то, как их мысли тут же становятся известны другим. Или же — подобно тому как это происходит в случае «сделанных» или «отнятых» мыслей — им кажется, что они выставлены на всеобщее обозрение. «Вот уже несколько лет мне кажется, что я больше ничего не могу скрыть от других. Все мои мысли отгадываются. Я замечаю, что уже не могу удержать свои мысли при себе».

Сознание собственной личности

После того как чисто формальное сознание собственного «Я» обретает содержание, можно говорить о сознании личности. Последнее, во всей своей полноте, составляет предмет понимающей психологии (то есть психологии, интерпретирующей генетические связи событий психической жизни). С точки зрения феноменологии важно следующее:

1. Существуют два типа отношения человека к собственным переживаниям. Многие инстинктивные действия ощущаются личностью как естественные проявления ее существа, ее состояния на данный момент времени — абсолютно понятные в терминах данной личности и переживаемые как ее собственные инстинктивные движения. Это верно и для совершенно аномальных садомазохистских позывов, стремления испытать страдание и т. д. Существуют, однако, и другие инстинктивные побуждения, ощущаемые как чуждые, неестественные, недоступные пониманию, «не свои»; личность переживает их как нечто навязанное извне. Этой феноменологической оппозиции инстинктивных побуждений, переживаемых как субъективно понятные и непонятные, противопоставляется оппозиция побуждений, объективно доступных и недоступных пониманию наблюдателя. Эти пары противоположностей, однако же, не обязательно перекрываются. Извращенные сексуальные позывы, дающие о себе знать на начальной стадии процесса (например, при одряхлении), могут субъективно переживаться и распознаваться как проявления собственных инстинктов больного — тогда как с объективной точки зрения они могут выглядеть как нечто абсолютно новое, недоступное генетическому (психологическому) пониманию и своим возникновением всецело обязанное болезненному процессу как таковому. С другой стороны, инстинктивные побуждения, превратившиеся в непреодолимую привычку, могут субъективно переживаться как нечто чуждое — тогда как объективно они вполне понятны.

2. Ощущение того, что личность меняется, принадлежит к числу нормальных переживаний — особенно в период полового созревания, когда в темных глубинах психического мира возникает множество разнообразных бурных импульсов и новых, незнакомых прежде переживаний. У человека появляется сильно выраженное — болезненное или доставляющее наслаждение, калечащее или окрыляющее — осознание того, что он стал другим, что он полностью обновился. На ранних стадиях психотического процесса многие больные испытывают нечто очень похожее. Они сознают, что происходит что-то новое и загадочное; они чувствуют, что стали другими, не такими, как прежде. Они чувствуют, что осознание ими собственной личности утратило определенность, что возникло нечто чуждое, против чего они должны бороться. Наконец, приходит осознание полной подавленности. Некоторые больные прямо утверждают, что они думают, чувствуют и ощущают иначе, чем прежде, что в них произошли какие-то глубокие преобразования. Другие утверждают, что изменения, наступившие после острого психоза, субъективно ощущаются ими как нечто приятное. Эти больные более безразличны, менее возбужденны, не столь легко уходят в себя; в то же время их бывает легче вызвать на разговор, они смелее и увереннее в своем поведении.

Больной пишет: «В течение нескольких лет я испытывал величайшую физическую слабость; из-за этого болезненного физического состояния я постепенно превратился в бесстрастного, спокойного и задумчивого человека. Это было прямой противоположностью того, что следовало бы ожидать, имея в виду действовавшие на меня влияния» (имеется в виду телепатическое воздействие).Больная жалуется: «Она тоскует по себе, но не может себя найти; она должна искать в себе человека». «Два года назад я начала увядать». «Я потеряла себя, я изменилась, стала такой беззащитной».

3. Лабильность, неустойчивость сознания собственной личности разнообразно переживается при острых, богатых переживаниями психозах. Нижеследующее описание, совмещающее осознание лабильности с процессом ее переживания, может служить удачной иллюстрацией данного феномена, который сами больные часто трактуют как «исполнение роли»: «Я была в состоянии, которое граничило с настоящим бредом, хотя и явственно отличалось от него. Это состояние часто повторялось в течение моей болезни, когда я, наполовину движимая вдохновением, наполовину зная и желая, создавала сама для себя роль, которую исполняла как актриса и декламировала. Я жила в ней и действовала в соответствии с ней, не идентифицируя себя с персонажем». Среди исполненных ролей были такие, как «персонификация волны», «скачка горячего молодого жеребца», «юная сестра царицы Суламифь в возвышенной песне», «дочь Альфреда Эшера», «молодая француженка» или «земледелие» (причем поместьем было не что иное, как больничный двор).

При других сходных психозах больные переживают самих себя как Мессии, существа божественного происхождения, ведьмы, исторические личности. При параноидных психозах (на материале которых Бонгеффер описал лабильность сознания собственной личности) видно, как больной тщательнейшим образом разрабатывает для себя какую-нибудь роль — например, роль всемирно известного изобретателя — и в течение длительного времени упорно придерживается ее. Подобные фантастические превращения не исключают того, что больные продолжают сознавать свою прежнюю идентичность: они остаются теми же, что и прежде, но становятся Мессиями и т. п.

Расщепленная личность (персонификации)

Раздвоение «Я» или его расщепление на большее число частей может происходить таким образом, что больные оказываются лицом к лицу с совершенно чуждыми силами, ведущими себя как отдельные личности, характеризующиеся многогранностью, преследующие вполне очевидные цели, имеющие определенный характер, настроенные дружественно или враждебно. На самом элементарном уровне эти единства представляют собой так называемые одновременные галлюцинации нескольких органов чувств. Личность, являющаяся больному в зрительной галлюцинации, вдобавок еще и говорит. Голоса, зрительные галлюцинации, бред воздействия, раздвоение сознания собственного тела — все эти феномены могут вступить в сложную взаимосвязь и в итоге оформиться в настоящие персонификации (в данном случае мы используем удачный термин, введенный больным Штауденмайером).

Штауденмайер, профессор химии, описал эти персонификации в ряду собственных патологических переживаний. В отличие от многих других больных той же группы (то есть шизофреников) он считает их не духами или чуждыми существами, а «обретшими самостоятельность частями собственного бессознательного». Приведем его сообщение, выказывающее известные черты сходства с процитированным выше сообщением отца Сурина: «Отдельные галлюцинации выступали во все более и более отчетливом виде и повторялись все чаще и чаще. В конце концов они оформились в персонификации: например, самые значительные зрительные образы вступали в регулярные сочетания с соответствующими слуховыми образами, в результате чего возникали фигуры, которые заговаривали со мной, давали мне советы и критиковали мои действия, и т. п. Характерный недостаток этих персонификаций заключается в том, что они действительно думают, будто они суть то, чем они кажутся или хотят казаться; поэтому они говорят и действуют абсолютно всерьез. В течение длительного времени я всячески пытался дать им дальнейшее развитие». Вот некоторые примеры: «Несколько лет назад, в то время, когда я наблюдал за какими-то военными учениями, мне неоднократно доводилось видеть невдалеке от себя одну даму царствующей фамилии и слышать ее разговоры. Позднее у меня случилась необыкновенно яркая галлюцинация: будто я слышу ее голос еще раз. Поначалу я не обращал внимания на этот голос, который то и дело возникал и очень скоро исчезал. С течением времени, однако, ощущение ее близости стало посещать меня все чаще и чаще, делаясь к тому же все более и более отчетливым; отчетливость приобрел и ее зрительный образ, постоянно навязывавший себя мне параллельно ее внутреннему голосу, — хотя поначалу он не выглядел как настоящая галлюцинация. В дальнейшем появились персонификации других царствующих особ — в частности, германского императора, а также некоторых умерших монархов например, Наполеона I. Постепенно меня охватило единственное в своем роде возвышенное чувство, будто я — диктатор и правитель великой нации. Моя грудь сама собой сделалась шире, я стал держаться навытяжку, по-военному; это доказывает, что соответствующие персонификации оказывали на меня существенное влияние. Например, я слышал внутренний голос, говоривший торжественным тоном: „Я — германский император“. Затем я почувствовал усталость; мне явились другие образы, и я расслабился. Явившиеся мне персонификации царственных особ в сумме дали начало понятию „величества“, которое получило свое постепенное развитие. Мое „величество“ испытывало сильнейшее желание стать важной или, точнее говоря, могущественной, царствующей персоной и — по мере того как мои представления прояснялись — наблюдать за этими персонификациями и подражать им. „Величество“ интересуется военизированными зрелищами, изящной жизнью, хорошими манерами, обильной и изысканной едой и питьем, порядком и роскошью в моем доме, элегантными нарядами, безупречной военной выправкой, гимнастикой, охотой и другими видами спорта; оно стремится оказать соответствующее воздействие на мой образ жизни с помощью советов, предостережений, приказов и угроз. С другой стороны, „величество“ враждебно детям, милым безделушкам, шуткам, веселью — очевидно, потому, что царствующие особы известны ему только по полным достоинства появлениям на публике или по изображениям на картинах. Кроме того, „величество“ — противник юмористических журналов, карикатур, питья воды и т. п. Ростом я, пожалуй, маловат для „величества“». Похожую роль играет персонификация «дитя» — с детским голосом, детскими потребностями и радостями. Есть также персонификация «круглоголовый» — любитель шуток и забав. У каждой персонификации — свой голос; с ними можно разговаривать как с посторонними людьми. Но при этом «нужно держаться в рамках определенной области, которую они представляют, исключив из нее все постороннее. Стоит заговорить о чем-то другом, в особенности диаметрально противоположном, как вся идиллия исчезнет». Персонификациям, наделенным отчетливыми признаками, предшествуют во времени менее определенные, довольно-таки смутные персонификации. «Иногда мне кажется, что на свободу вырвалось множество чертей. В течение долгого времени я то и дело с полной отчетливостью вижу перед собой дьявольские морды. Однажды, будучи в постели, я явственно ощутил, как кто-то стягивает мою шею цепью; затем я почувствовал запах серы, и жуткий внутренний голос произнес: „Теперь ты мой пленник, и я тебя не выпущу. Я не кто иной, как сам дьявол“. На меня часто сыпались угрозы. Я все это пережил на себе. Нельзя сказать, чтобы эти россказни о злых духах, которые кажутся современным людям страшными средневековыми сказками, эти сообщения адептов спиритизма о полтергейстах были совершенно беспочвенны. Персонификации действуют вне связи с сознательной личностью, но каждая из них стремится взять ее под свой полный контроль. С ними приходится вести долгую борьбу, да и они сами начинают бороться друг с другом, стоит какой-то их части прийти на помощь сознательной личности. Я часто с полной отчетливостью наблюдаю, как две или несколько персонификаций помогают друг другу, поддерживают друг друга или по секрету договариваются вступить в борьбу со мной — „стариком“, как они всегда меня называют между собой, — и по возможности досаждать мне (это похоже на ситуацию, когда двое или несколько телеграфистов на нескольких станциях, входящих в какую-то сложную сеть, втайне от окружающих плетут заговор), а иногда еще и борются друг с другом, оскорбляют друг друга». «Благодаря далеко идущим, иногда патологическим влияниям некоторых центров и персонификаций я мог наблюдать, как яростно они дрались, как усиленно старались вытеснить чувства и представления, казавшиеся им неприятными, и утвердить собственные желания и представления, чтобы тем самым улучшить свое положение в моем организме и приобрести большее влияние». В каждой из персонификаций есть какая-то специфическая односторонность. Персонификации не целостны; это лишь части, которые могут существовать как расщепленные «куски» бессознательного рядом с сознательной личностью.

По этим описаниям можно судить и об отношении самого Штауденмайера к этим феноменам. В следующем отрывке оно выражается особенно отчетливо: «У того, кто неопытен в подобных вещах, непременно создастся впечатление, будто таинственная, невидимая и абсолютно чуждая личность исполняет какую-то роль. Этот „внутренний голос“ известен с незапамятных времен; его признают божественным или дьявольским». Но Штауденмайер считает это неверным; он, подобно средневековым святым, чувствует себя одержимым — но не какими-то чуждыми силами, а расщепленными частями собственного бессознательного. «Я считал их единствами, живущими до известной степени самостоятельной жизнью, хотя и образованными ради некоторых частичных целей и раз и навсегда ограниченными определенным местом внутри организма. В силу односторонности своей позиции и своих задач каждая из них обладает собственной памятью и интересами, которые не обязательно совпадают с памятью и интересами сознательной личности. В особенности у нервных людей они приобретают исключительную власть над аффектами и всем образом жизни и действий сознательного „Я“ — ведь сами они также способны на необычайно разнообразные аффекты. Если они способны к обучению, они в конечном счете могут развиться в весьма разумные „частичные экзистенции“, с которыми нужно считаться самым серьезным образом. Именно так и произошло в моем случае». У нормальных людей воздействие со стороны бессознательного выражается в испытываемых ими смутных ощущениях; но Штауденмайер вступил в контакт со своими расщепленными личностями в форме членораздельного диалога и таким образом пережил собственное бессознательное куда более живо, чем это было бы возможно в любом другом случае. Штауденмайер не считает, что эти расщепленные единства принципиально отличаются от содержания нормального бессознательного. «Существует ряд промежуточных ступеней, ведущих от полноценного, самовластного психического единства нормальных людей вниз, к патологическому расщеплению и далеко зашедшей эмансипации отдельных частей мозга». Штауденмайер считает очевидным, что «в психическом аспекте человек есть единое целое. Не следует забывать, что здесь мы имеем дело с таким состоянием, которое переходит непосредственно в патологию. Сама возможность существования такого рода феноменов играет необычайно важную роль при выработке оценок и суждений, касающихся человеческой души и ее природы

Реклама: